[kritik-sama]

внимание! внимание! акция!
напиши три слова в комментарии и пейринг к ним и получишь драббл! возможно, даже рейтинговый
вдохновение! весна! +5! текущая в ожидании прона батарея!
автор ждет и ерзает по дивану от нетерпения!
и еще к сведению - заказав и получив, можно сделать заказ еще раз
+ визуализация некоторых персонажей, да-да, некоторых, ну, потому что покажите мне хоть кого-то, кто не знает Торолоки или Логана *наивный ребенок*

Фронт работ

Фронт работ
Thor+Мстители+Старшая Эдда
Хранители Снов
Noblesse
Heroes of Might and Magic
Teen Wolf (с малой вероятностью на успех)
Naruto (Итачи/Саске, Хаширама/Мадара, все Акацки)
Ai no Kusabi
Eyeshield 21 (NO MAMORI)
Темный дворецкий
D.Gray-man
Mushishi
Пророчество Сиринити
Monochrome Factor
X-men
Shaman King
Синий Экзорцист
No.6
Видоискатель
Вассалорд
квентовые дела

Ну, в общем, много получилось я сомневаюсь, что наберется много народу, но тем не менее надо учесть вкусы всех вы скажите, если я забыла о каком-то фандоме я ведь могу.
короче, жду, холю, лелею х)

На очереди:
 Zar8, "Локи/Тор. Алкоголь, караоке, глина."
 товарищ финсток, "секс драгс рок-н-ролл, асамушка/фейлончик"
 Рейгар Кертье, "гмо/регис, крокодил сюрстрёмминг подвязки"
 На-самом-деле-Гость, Джем/Логан. Смерть, лодка, таверна.


Готовые работы.

Для  Рейгар Кертье
"хирума/сена. ночь, улица, фонарь"

Пьяная креветка - это что-то удивительно милое и при этом же невозможно беспечное. Хирума так и не смог подыскать более подходящих слов.
Сена старается казаться серьезным и хмурится, когда не получается идти самостоятельно, но, спотыкаясь, упрямо хватается за Хируму. И только извинения бормочет, вмиг забывая о том, что еще несколько мгновений назад он изо всех сил пытался быть самостоятельным и относительно трезвым. И что даже несколько метров ему удалось пройти без помощи Хирумы.
Он судорожно цепляется за фонарный столб, когда они по ночной дороге идут мимо, и прижимается лбом к холодному металлу, облегченно выдыхая.
Взмокшая, пьяная, развратная и покорная креветка.
Отчего-то Хируме казалось, что попроси он Сену отсосать ему прямо тут, тот бы задумался всего лишь на несколько мгновений, а потом тихо сполз бы по столбу вниз. И руководило бы им даже не осознание, что ночью этот квартал всегда почти пустой - только бродят редко такие же пьяные и вдохновленные парочки, а то, что Хирума попросил. А Сена просто пьяный. А пьяный Сена, хоть и серьезен, но развратен и беспечен так, что дух захватывает.
Сена медленно поворачивается - видимо, ледяной металл все же помог ему немного прийти в себя - и спиной прижимается к фонарному столбу. На лице его написано выражение крайней задумчивости и растерянности.
- Хирума-сан, - тихо говорит Сена. - Я правда позвонил Мамори и соврал ей?
Этот случай требует отдельной страницы в мировой истории. Но Хирума вряд ли кому-то расскажет о подробностях, даже если это и повод хорошо пошантажировать креветку.
- Что ты сейчас дома и с тобой все в порядке? Да, креветка, - Хирума хмыкает и скрещивает руки на груди. - Более того, ты сказал это почти трезвым голосом, и девка поверила тебе.
Сена бледнеет, а затем мучительно краснеет, закрыв лицо ладонями.
- О боги, - тихо бормочет он. А потом отрывает руки от лица и с надеждой смотрит на Хируму. - А родители?
Тот пожимает плечами.
- Они уже спали, когда мы вылазили через окно.
Сена задумчиво жует нижнюю губу, глядя бессмысленно перед собой, и несколько мгновений выглядит таким испуганным, словно этот обман уже раскрылся.
- То есть... - тихо говорит креветка.
- То есть до утра времени еще много, - грубо обрывает его Хирума и протягивает руку, молча предлагая помощь. Сена неуверенно смотрит на когтистую ладонь... и как будто что-то решает для себя. Он расплывается осторожной и пьяной улыбкой, заставляя Хируму тихо судорожно выдохнуть, и вкладывает в его ладонь свою руку. Крепко сжимает и что-то тихо бормочет перед тем, как его резко дергают вперед - в нешаткие объятия.
И происходит что-то странное. И Хирума совсем не уверен.
Но на секунду он с замиранием может поклясться, что ему послышалось неуверенная и робкая фраза - в духе креветки. Пьяной развратной и невозможно серьезной креветки. Хируме слышится, но слова от этого не теряют своей сути. Хирума закрывает глаза и мысленно повторяет несколько раз про себя: "Я наверное, мог бы... мог бы тебе отсосать".
И даже если это неправда, галлюцинации и игры сознания, он все равно запомнит. Хотя такие вещи вообще очень сложно забыть. Особенно если их сказал Сена. Пьяный Сена.

"гинко/таню. за это. надо. выпить" мой маленький кусочек неудачи, блт
Старуха Тама всегда ворчит, когда Гинко курит в доме. Ей не нравится запах сигарет, а местный табак – мягкий и сильно отдающий горькими горными травами – не в почете у Гинко, поэтому холодная война за право сигарет на существование в этих местах длится уже который год. Обычно спор всегда разрешает Таню.
Она очень любит говорить с Гинко – забалтывает его допоздна, слушая истории о том, как, сохраняя одну жизнь, можно сохранить и другую жизнь. Настолько незаметную и крошечную, незримую и многочисленную, что люди не задумываются о ней. Топчут и сжигают, подчиняют себе, чтобы через несколько мгновений уничтожить, найдя ее бесполезной. Эта жизнь привычна и незнакома – мы живем ею и дышим, она есть в нас, наполняя собой до самого конца и до самой смерти. Она есть мы.
И иногда эта жизнь непроизвольно может оказаться подобной шинигами.
Гинко рассказывает всегда истории без преувеличений – его слова и голос наполнены необходимым теплом и бесконечно спокойным восторгом. Он восторгается тем, против чего ему часто приходится выступать. Гинко курит часто во время таких рассказов, дымит на пару с Таню и мягко улыбается, когда девушка тихо смеется из-за очередной забавной истории. Ей, не покидавшей стены этого дома в течение долгих лет, все происходящее во внешнем мире кажется невероятно очаровательным, притягательным. И при Гинко она не скрывает своего желания вмиг вырваться из этой незапертой клетки и кинуться по всему свету – смотреть, узнавать и впитывать краски той реальности, которую она знает лишь в нечетких контурах чужого мнения.
Но даже это желание узнать внешний мир самой не делает рассказы Гинко менее интересными для нее.
- И как же ты проверил свою теорию? – спрашивает она в один из таких вечеров, и лицо ее выражает безмятежность и какую-то светлую радость. Словно она уже догадалась, каков будет ответ.
Гинко мнет губами конец неподкуренной сигареты и пожимает плечами:
- Пришлось самому красить себе ресницы.
Она улыбается широко и тут же закрывает улыбку ладонями.
- И ты целый день ходил так?
- А что мне оставалось делать? – Гинко вынимает сигарету изо рта и кладет ее на край столика, где стоит остывший чай. – Зато на утро все прояснилось – ни туши, ни ресниц, ни бровей. Зато где были муши, я уже точно мог сказать.
Таню щурится и подается чуть вперед, пристально глядя Гинко в лицо. Она склоняет голову набок и недоуменно говорит:
- Но сейчас у тебя есть ресницы. По крайней мере, на этом глазе.
- История эта произошла достаточно давно, - усмехается он. – Думаю и те женщины, что по воле муши остались без бровей, уже в порядке.
- …и они белые-белые, - Таню улыбается и выпрямляется. Она намеренно делает вид, что не услышала последних слов Гинко, и начинает задумчиво раскуривать трубку. – Почему у тебя белые ресницы, Гинко?
- Я не знаю, - тут же отвечает тот. И позволяет себе на короткий миг отвести взгляд. – Наверное, я пришел в этот мир уже таким. Насколько я помню.
- Ты не знаешь или все же помнишь?
Гинко поднимает мутный взгляд на Таню и улыбается слабой призрачной улыбкой.
- Я не знаю, как таким стал, но я всегда себя таким помню.
И Таню, умная девочка, которая не видела в этом мире ничего кроме стен одинокого дома и каменистых холмов, правильно понимает то, что сказал Гинко. В отличие от людей, которые услышав подобную отговорку, сразу забывали и о своем вопросе, и об очень неясном ответе.
- Стал… - пораженно выдыхает она. – То есть…
- За это надо выпить, - тут же перебивает ее Гинко, начиная торопливо разливать холодный чай по чашкам. – За мои белые ресницы. – Поясняет он, завидев недоумение в глазах Таню.
Та замирает на мгновение в непонимании, а затем лишь покорно склоняет голову и улыбается. Вежливо и коротко. Осторожно берет небольшую чашку в руки и перед тем, как сделать осторожный глоток, мягко поясняет:
- Ты пей за свои ресницы, а я выпью за того Гинко, которым ты стал и которого помнишь.
И Гинко кивает в ответ, в своих мыслях на мгновение допустив стремительную и эгоистичную мысль, что Таню не стоит видеть внешнего мира ни в коем случае. Иначе он в мгновение ока уничтожит в ней то, что не смог отобрать до этого. Способность видеть жизнь, пока та суетится где-то вдалеке.
Да и просто – жизнь.

"логан/ксавье. очки, пепельница, куда?!"
Когда Логан стал жить в частной школе Чарльза Ксавье, то вместе со своей неандертальской натурой привнес в дом профессора кучу головной боли. Хотя если подумать, то мужику уже перевалило за тридцать, и глупым его было сложно назвать; тем не менее, он все продолжал вести себя, как мальчишка, получивший на рождество в подарок игрушечные когти Фредди Крюгера. Безрассудно, безответственно и с риском выколоть глаз себе или кому-нибудь еще. В последнем аспекте профессор не сильно беспокоился за Логана – его почти мгновенная регенерация не давала телу слишком долго хранить полученные увечья, но вот другие пострадавшие…
Мысли Логана можно было четко разделить на несколько категорий: мотоциклы, Джин Грей, Роуг, сигары и «кто я? откуда я? куда я?». Наличие мыслей о чем-то другом подтверждалось лишь при их крайней необходимости. Пассивный запас. Но тогда уже никаких претензий к Логану не было. Он словно резко вспоминал, что когти на его руках далеко не игрушечные, да и принадлежали они не старине Фредди, а ему. Следом шла ответственность, решительность, умение рассуждать. И очень часто – чувство вины.
Исключением была только одна категория.
Сигары.
Право слово, обладай профессор способностью телекинеза во всей ее полноте, как Джин Грей, он бы заставил каждую пепельницу летать за Логаном по дому и ненавязчиво пихаться ему под руки. Профессор свято верил, что, обогатив одну сувенирную компанию в обмен на партию пепельниц в количестве ста штук, он решит проблему пепла на дорогих коврах и паркете. Он свято ошибался. Логан словно не видел их, часто обходя места, где они стояли. Либо просто стряхивал пепел на пол рядом. Демонстративно, что ли?
Потом пепельницы стали простым предметом декора – ученики уже привыкли к такому ненормальному количеству пепельниц различных видов и форм по всей школе. И не особо соотносили наличие этих штук и пребывания одного перманентно курящего преподавателя. Больше всего им нравилась одна в форме футляра для очков. Она была маленькая и словно сплетенная из сотен стальных прутиков.
Ученики любовались, а профессор понимал, что так не может больше продолжаться.
Особенно, когда Логан начал заходить с сигарами в Церебро. В священную обитель этого дома. В основу этого дома и то, что помогает профессору не терять связи с мутантами даже с самых отдаленных уголков мира.
А Логан пришел туда с сигарой. С дымящейся сигарой, с которой вот-вот мог упасть кусочек пепла. Логан преступил черту разумного.
Первое предупреждение прозвучало достаточно миролюбиво: пятилетняя девочка, бантики, безоблачное и светлое детство в тридцать лет. Профессор лишь намекнул, хоть и достаточно прямо. Но Логан правильно уловил мысль и принялся тушить сигару о свою ладонь. Чарльз Ксавье держал себя в руках и старался думать о том, что Логан это заслужил. Право слово, заслужил же!
И плевать, что из-за профессора ему было больно. Просьб в этом доме произнеслось уже достаточно.
Второе предупреждение прозвучало более настойчиво и с меньшими намеками на продолжение мира. Девочек уже не было. Был многообещающий полет вниз с мостика Церебро на железные панели. Панели починят, Логан залечится, но голубем себя считать не перестанет. Причем договорить свой ультиматум профессор Ксавье не успел – Логан принялся спешно снова тушить сигару о руку, не поднимая своих бесстыжих глаз.
Но жизнь его ничему не научила.
Ведь… ну, предупреждали! Сначала просили, накупили пепельниц, и продолжили просить. Предупреждения стали уже крайней мерой. Наикрайнейшей, когда терпения не хватило даже у профессора Чарльза Ксавье.
Почуяв вонь сигар в третий раз, профессор снял с себя шлем, так и не запустив Церебро, и медленно повернул кресло к Логану. Тот странно покосился на табачную гадость в своих руках и кинул на профессора быстрый взгляд, который тут же стал пустым и бессмысленным. Логан выглядел так, будто он и понимал, что происходит, но не совсем мог повлиять происходящее. Его тело двигалось само. Хотя к ощущению тлеющего табака на коже он почти привык. Сигара медленно затухла, и рука поднесла ее…
Логан никогда не жрал сигар так аппетитно. Точнее, он вообще никогда их не жрал, но первый раз вышел довольно неплохо, учитывая, что ему приходилось есть. Он причмокивал и откусывал от сигары по маленькому кусочку. Смаковал и проглатывал с выражением такого блаженства на лице, что от его довольства, казалось, сверкает само Церебро. Сигара была мерзкой на вкус, но его мимика в данный момент не подчинялась Логану.
А Чарльз Ксавье был неумолим.
Правда, это не особенно повлияло на самого Логана, но в профессоре в итоге что-то сломалось, когда после этого случая негодяй снова зашел в Церебро с дымящейся сигарой.
Жизнь ничему не учила этого… этого… этого. Зато он был любителем крепко отыметь систему. Даже если для этого ему пришлось бы есть сигару. Доказано.



Для  На-самом-деле-Гость
"Зелгадис/Кселлос. Радость, богохульство, мобильный"
ну я позволил себе записать это на фоне АУ :3
Кселлос тихо смеется и руками упирается в тонкие стенки исповедальной кабинки. Кабинка трясется и скрипит натужно, словно грозя развалиться. В церкви сейчас пусто и вряд ли кто-то услышит их. Но этот скрип кажется Зелгадису одновременно еле различимой дьявольской усмешкой и громыхающим осуждением свыше. Режущим раздражающим звуком, который серьезно отвлекает местного священника от процесса богохульства и мужеложства.
Его демоны сейчас свободно кружат по маленькой комнатке метр на метр и заливаются тихим смехом, отражаясь темным огнем в глазах Кселлоса. Тот довольно стонет и держит подрагивающие бедра на весу, сжимаясь внутри от плавных глубоких движений. Он жмурится томно и облизывает зацелованные красные губы, на которых змеится тонкая улыбка. Зелгадис зачарованно смотрит на проклятый рот, на чуть воспалившийся след укуса на верхней губе и жестко прижимается поцелуем – колючим и коротким – к приоткрытым губам. На мгновение отрывается, чтобы глубоко вдохнуть, и вновь целует, уже глубже, более жадно, пожирая нечистый рот языком.
Кабинка начинает скрипеть быстрее и содрогается от богомерзких дерганий бедрами. Качается небольшой крест над входом в кабинку и стучит о косяк закрытой двери. Зелгадис стонет тихо-тихо, сжимает раздвинутые бедра Кселлоса до боли в пальцах и слышит сбивчивый шепот:
- Мне понравилась твоя проповедь сегодня. В ней было столько… м-м-м-м… лжи.
Он шумно сглатывает и утыкается взмокшим лбом в светлую ткань пиджака, сильнее тянет Кселлоса на себя, натягивает со скоростью, от которой мелкая решетка в стене шатается и бьётся о деревянную панель.
- Твой телефон… - шипит Зелгадис в ответ и слабо кусает шею над белым расстегнутым воротником.
- Прозвенел торжественно… ах! В конце исповеди! – Кселлос жмурится, блаженно терпит жадные и быстрые укусы, руками сильнее давя на стены кабинки. И неожиданно начинает хохотать – радостно и так жутко, что мир перед глазами Зелгадиса темнеет и разрывается судорожным грохотом. И быстрым падением вниз. Зелгадису хорошо и невероятно сладко содрогаться в грешном удовольствии, и он еле удерживает себя от того, чтобы не закричать, пока Кселлос колотит его по спине и сладострастным голосом надрывается в оргазме.
Зелгадису кажется, что на этот миг его крепко окутали огромные черные крылья, погрузили в темную и гулкуя прохладу и оплели длинным хвостом с острой пикой на конце. Он жмется сильнее к Кселлосу, но ощущение никуда не пропадает – только тень давит сильнее и почти душит невозможным спокойствием греха.
Зелгадис открывает глаза и оглядывается среди развалин исповедальной кабинки. В ногах его лежит поломанный крест поверх сложившейся пополам двери, в полуразрушенной стене висит погнутая решетка и открывает часть кабинки, где по идее должен сидеть святой отец и слушать прихожан, давая им прощения, наставления и советы.
Зелгадис жмурится от накатившего неуютного чувства и снова кладет голову Кселлосу на плечо. Черные крылья шуршат громче, а сам Кселлос тихо усмехается и бормочет почти неслышно:
- Добро пожаловать в ад.

"Тант/Джелу. конь, стул, двадцать восемь"
Слухи - дрянь. Любые слухи; порочат ли они славное имя, или же наоборот - восхваляют. В этом Тант уверился еще на заре своего немертвого существования, когда после обращения он усох, позеленел и получил нежное прозвище от гиганта некроинженерии Сандро - "Кровососка". Наверное, стоило его поблагодарить за то, что в этом слове отражался лишь весь минимализм твари по имени Тант, а исключительных размеров руки и жуткий горб, в котором, видимо, и сгинула вся былая стать, оставались под завесой тайны.
Но в кругах некромантов, среди громыхающих скелетов и разлагающихся зомби, среди величественных вампиров и бесплотных призраков, Тант стал милым красноглазым исключением. Имя это постоянно было на устах не только по тому, что носитель его являлся личностью по внешности крайне выдающейся; а еще по тому, что при всем таком смешном и несуразном виде Тант был одним из сильнейших некромантов.
Путешествовал он, правда не на коне. Потому что маленький рост, даже при наличии продвинутой магии, доставлял еще одну проблему - забраться на эту скотину было невозможно, даже подставляя стул, на котором Танта повесили в честь церемонии обращения. А каждый раз просить рыцарей смерти или вампиров подсадить было... неудобно. И стыдно. Иные некроманты путешествовали на драконах, деморализуя противника еще до начала битвы. А Тант... Тант ездил на мертвом пони. И ничего не мог с этим поделать.
Тант был самый маленький, самый страшненький, самый могучий и самый несчастный некромант. И слава шла всегда впереди него. И ожидая что-то такое жуткое и опасное, люди и нелюди получали... вот это. Это, да.
Стоит ли говорить, что потом Тант отрывался на этих сволочах, коих не впечатлил настоящий "тот самый некромант"?
Но некоторые из них уходили безнаказанными. Как, например, Джелу.
Отвратительный и бесчестный вори по имени Джелу.
Джелу.
Одним днем, еще до того, как он славно лишил всю подрасу немертвых блаженного Элексира Жизни, он встретился с Тантом в случайном бою, когда ни эльфы, ни некроманты еще не могли обойти друг друга стороной. Ибо...
"Обращу твоих феечек в тупых скелетов!"
"Сожгу тебя и твою гнилую армию!"
"Ромашка поганая!"
"Суповой набор для падальщиков!"
Они начали бой с простых оскорблений, распалили боевую ярость до предела... и закончили. Завершили, поставили точку, подошли к финишу.
Просто и короче говоря, БИТВЫ НЕ БЫЛО.
Не было. Тант не особо возражал против такого исхода - его армия и магические силы тогда были не в лучшем состоянии, но причины, которые дали такой исход...
Это был теплый летний вечер, когда солнце пекло так, что легкий флер гнили распространялся на пару километров радиусом в округе. Они стояли друг напротив друга - армия жизни и армия смерти. Единороги яростно рыли копытами землю, жутко ржали мертвые кони всадников. В воздухе парили тени стражей, и отражались на солнце стальные наконечники копьев кентавров.
Должна была грянуть битва.
Тант медленно выехал вперед, впившись злым взглядом Джелу в лицо. Он начал уже медленно считать про себя от ста до нуля - только в его сознании возникнет пустой круг, он начнет атаку сам. Резко, быстро, без предупреждения. Тант смаковал в своих мыслях виды пыток и казней, которые Джелу предстоит прочувствовать, пытался прикинуть в уме, сколько скелетов он получит из этой битвы, и каков шанс, что цепная молния не дойдет до его войск. На заднем фоне он уже дошел до двадцати восьми, и триумф захлестывал его. Возбужденно притопывал зомби-пони, и мертвая армия почти приготовилась выступить в бой, как...
- Я так не могу, - сказал Джелу и вздохнул. - Прости меня, мальчик.
Он смутился и поправился:
- Мертвый мальчик.
Мальчик?
- Некроманты настолько бесчестны, что в погоне за силой обращают в себеподобных детей.
Дети?
Джелу трагически возвел глаза к небу:
- И хоть ты могуч, Тант, и армия твоя сильна... я не могу убивать детей. Даже если они и мертвые. И на пони.
Тант бледнел и зеленел обратно, не понимая, что происходит. Что за херню нес этот эльф? Он бешеный?
Тант так и не выяснил ответ на этот вопрос, зато Джелу успел сбежать, доведя Танта своими речами до растерянного помешательства. Бешеный эльф просто оказался хитрым, и ушел невредимым, оставив за собой лишь взрытую единорогами землю и нетронутую армию разлагающихся зомби. И некромальчика.
Джелу просто заранее понял, что его размажут и сбежал через портал, стоявший в половине хода от них - и все обреченное обернулось простым.
А после этого случая из-за трепливых вампиров в мир некромантов для Танта - после доли унижения за то, как легко его... обманули - пришло новое прозвище, за которое Джелу, наверное, икалось каждый день.
Некромальчик.
Некромальчик, блять.
Чтоб тебя единороги группой отымели, дрянь лесная.
И Тант злился, гневался и терял в ярости рассудок, ненавидел и тосковал, но при этом ничего не мог поделать - как с пони.
Так что жизнь показала: слухи - дрянь, а Тант - самый несчастливый некромант во всем мире. Печальный некромальчик.


Для  Alraunes
"торололи, царевна-лягушка
Заявка исполнена, но по определенным причинам публикации пока не подлежит.


Для  Хэлли
Пророчество Сиринити. Лаэрт|Варрант. Пусть неожиданно Варрант окажется живой и невридимый. Пусть Лаэрт в порыве чувств будет его холить, лелеять, ухаживать и носиться с ним, как курица с яойцом. И в конце обязательно рейтинг. И никакой Керри! xDD - вышло как-то так вообще ужасно получилось, но тем не менее х) даже рейтинг не СРОССЯ . в общем ладно х)
Из-за Златовласки все планы, как всегда, уходят в тартарары. Срываются в какую-то восхитительную бездну из недоверия, растерянности и злости на себя – высокий и статный образ моментом срывает корки никогда не заживающих ран и безжалостно рвет кровоточащую плоть. Коротким и ласковым движением приглаживает увечья, оставляет мягкий поцелуй на воспаленной коже, а затем снова впивается пальцами в раны, сильно тянет их края и мучит-мучит-мучит невыносимой душевной болью. Боль прокрашена в белые цвета – нежная и спокойная, она окутывает собой немертвое тело вампира и дает прочувствовать истинно, что такое холод. Одиночество.
Л'эрт стоит, замерев на пороге какой-то занюханной таверны и чуть дыша, и ошалело смотрит на высокую мужскую фигуру. Ему, кажется, он смотрит на кого-то смутно знакомого, настолько знакомого, что от воспоминаний о прикосновениях к теплой мягкой коже покалывает кончики пальцев. Он смотрит на обрезанные по плечи и хной прокрашенные волосы, и думает о том, что они бы невероятно притягательно выглядели, обретя ослепительный золотой блеск. И все, что Л'эрт делает – это смотрит, загородив кому-то дорогу и опустив ослабевшие руки. Полы пальто, в которые он до этого кутался, расходятся и открывают край кровавого пятна на белой накрахмаленной рубахе. Когда-то накрахмаленной: ее словно поносили пару часов, а потом сняли и тщательно изваляли на дороге, после этого надев грязную серую тряпочку обратно. Л'эрт всего лишь пришел по-быстрому зацепить кого-нибудь пьяного и беспамятного, выпить в темном уединенном уголке хмельной крови и тут же скрыться в тени.
Но, видимо, судьба, которая и до этого не особо тешила Л'эрта подарками, решила, что сегодня все должно быть иначе.
Л’эрт не слышит грубого зычного баса и не с первого раза чувствует сильный толчок в спину. Он все пожирает безумным взглядом напряженную спину и беззвучно молит, чтобы этот незнакомец, который совсем-совсем Л'эрту знакомец, наконец обернулся и показал свое лицо. Знакомец продолжает мяться у стойки, водит пальцем по круглому подносу, на котором стоят готовые заказы для посетителей, и никак не решается обернуться, будто он знает, что Л'эрт здесь. И что Л'эрт разгадал его тайну.
- Ты что, оглох? – Л'эрта сильно пихают, и тот чуть не летит носом вперед, забыв от гулкой и необъятной бури чувств обернуться и проучить хама как следует. Несмотря даже на то, что Л'эрт был сам виноват; по независимому стечению обстоятельств и выбору злодейки судьбы. Тем не менее, видно же, что он тут распереживался и растрогался! Могли бы и подождать немного.
Л'эрт делает маленький шаг вперед и разлепляет сухие белые губы, чтобы почти неслышно пробормотать:
- Златовласка, обернись.
И продолжает смотреть, будучи совершенно уверенным, что если он хотя бы на мгновение отведет взгляд, позволит закрыть себе глаза, то чудесное, хоть и немного потрепанное жизнью, видение пропадет.
Поднос вздрагивает, звякает громко, и пенное разбавленное пиво течет по столешнице, темной и затертой временем и локтями. Л'эрт, который самому себе еще совсем недавно казался бессильным и измученным, подходит к знакомцу стремительно, подлетает в мгновение ока и за плечи разворачивает, болезненным взглядом впиваясь в удивленное и растерянное лицо.
Златовласка молчит, дышит шумно и часто. Он тоже взволнован, и кровь по его венам течет быстро-быстро; горячая, сладкая кровь, невероятно вкусная и такая драгоценная. Л’эрт смотрит на неестественно-рыжие волосы, на приоткрытые влажные губы, на испуганные глаза, на сетку шрамов и ожогов на левой щеке. Он моментально воспринимая их как часть Златовласки, нового и, как оказалось, совершенно живого.
И… Л'эрт не знает, что ему нужно сейчас делать: то ли он должен ругаться – грязно и матерно, то ли рыдать, обнимая колени Варранта, то ли просто валить и трахать, не обращая внимания на рваную рану на боку и зверский голод. Это все сейчас кажется такой мелочью в сравнении с тем, что Варрант жив. Варрант – жив.
- Жив, - еле слышно выдыхает Л'эрт и, не долго думая, почти за уши тащит Варранта наружу, в морозную зимнюю улицу. И на стуже принимается обнимать и жаться холодным бездушным телом к Златовласке. На нем только тонкая рубаха и кожаные штаны, заправленные в высокие голенища сапог, и Л'эрт сам давно уже не в состоянии согреть кого-то, но они тискаются, как два идиота напротив входа в таверну, и, наверное, Варрант не против, раз он так жадно лезет руками под рубашку к стылой коже и оглаживает сильные плечи и напряженную спину. Они пыхтят громко и смешно и тычутся друг другу губами в щеки и скулы, пока Варрант, мельком глянув в светлые глаза, не останавливается и выдыхает пораженно.
Он хочет что-то сказать, уже открывает свой чудесный эльфийский рот, но Л'эрт не дает ему что-либо произнести. Молча хватает за руку и тащит отсюда прочь к высоким мрачным башням замка, виднеющимся из-за бесконечной полосы леса и скалистых гор. Л'эрту сейчас кажется очень правильным сначала уединиться со Златовлаской в его замке надолго-надолго, и только потом уже кидаться в разборки, нежности и жаркие скачки на постели недельку-другую. Без сомнений, вино и фрукты на столике рядом с постелью для лесного жителя включены. Как и пара других осторожных укусов – но уже для услады л'эртовской вредности.
Не то, чтобы Варрант возражал.



Для  Nemho
”ЛОКИ/ТОР. ПЕРО ОГОНЬ РАЗНИЦА” - атэншн!! пейринг расставлен правильно. и хоть Локи морально все равно в пассиве, Тор очень охотно ебется в жопу
У Локи крепко завязаны руки, и все, что он может сделать – упереться пятками в матрац и попытаться двигаться самому. Но Тор четко контролирует все, что сейчас происходит. Почувствовав попытки Локи взять на себя хотя бы долю контроля над ситуацией, Тор резко прекращает двигаться, давит задницей Локи на пах и коленями стискивает тяжело вздымающиеся бока. Он тяжелым взглядом впивается в покрасневшее лицо, жадно смотрит на алые влажные губы и ухмыляется, увидев, как злость во взгляде Локи меняется на истому и расслабленность. Тор нарочито крепко сжимается внутри, стискивает мышцами твердый член и чувствует, как тело под его руками вздрагивает.
Локи хрипло выдыхает какое-то ругательство и резко отворачивается, открывая тяжелому темному взгляду влажную тонкую шею и красное пятно от засоса под ухом. Локи одновременно потрясающе хорошо, и при этом он умудряется оставаться недовольным относительно того, что творится здесь и сейчас.
Как оказалось, он просто желал несколько иного расклада, когда потребовал от Тора жаркой ночи любви и доминирующей позиции. Насчет ночи любви Тор готов всегда – этого даже требовать не надо так жестко. Но вот доминирующая позиция оказалась камнем преткновения. И если физически Тор может отдаться Локи с потрохами, то морально – нет.
Нет и никогда. Как бы Локи ни обзывал его эгоистом, сволочью и прочими словами, каким бы ядом ни поливал, своего он так и не получил. Зато в итоге они разбомбили постель, разорвали в клочья перьевые подушки, осыпав пухом всю комнату; чуть не подожгли комнату и, швырнув случайно в костер тяжелую толстую шкуру, погасили огонь.
Потом им стало не до разжигания нового очага, хоть в комнате и похолодало достаточно. Локи оплели и связали так, что он мог только ерзать да костерить Тора, пообещавшего ему, да не давшего, свернув с пути в самом начале. Пару минут спустя он затих – могучий Тор вскарабкался ему на бедра и тяжело сел на полутвердый член, принимаясь медленно двигаться туда-сюда. Локи только дышал быстро-быстро и смотрел пришибленно на подтянутый живот и чужой крепнущий хрен. И Тор скалился довольно, все же выполняя частично грозную просьбу – медленно садился, вбирая болезненно вставшую плоть. Только ухмыляться при этом перестал, и все смотрел безотрывно в зеленые безумные глаза.
Сейчас, продержавшись достаточно недолго, не как было запланировано, Тор постепенно сдается, двигаясь все размашистее и быстрее. Локи бьется под ним, его уже никто не держит, пока он сильно всаживает в теплое нутро горячий и твердый член.
Как в бреду раздается жаркий хриплый шепот, почти бормотание «Разницы никакой… М-м-м-м… Даже так тобой хочется обладать». Локи вздрагивает мелко, сильнее дергает руками со стертыми запястьями и стонет беззвучно, широко раскрыв невидящие глаза. И Тор быстро-быстро помогает себе рукой, стараясь дрожащими в судороге мышцами сжать в себе опадающую плоть. Триумф освежает затуманенный мозг, семенем обрызгивает влажный живот Локи, и томное выражение быстро спадает с лица того, оставляя только гнев и жажду крови.
- Тор, - шипит Локи, и тот, продолжая сидеть на чужих бедрах (хотя почему это чужих? родных; родных и любимых), примиряюще выставляет ладони перед собой.
Сейчас от греха подальше стоит Локи освободить, но если это случится, то Рагнарёк прибудет в этот мир раньше срока. По крайней мере, для Тора.
Он виновато улыбается и неуверенно двигается задницей по мокрому мягкому члену. И лицо Локи мгновенно меняется. Вот оно!
Тор усмехается и движется уже более уверенно. Еще раз. И еще раз. И еще.
Кажется, выход найден.


Для  NaokoTori
"Логан/Роуг мотоцикл, пчелы, солнце (:" извините, не удержался этот смайлик сам по себе таким солнышком в записи смотрится)

При всех своих недостатках Логан обладает одной потрясающей чертой. Выразить ее суть одним словом достаточно сложно, но она включает в себя такой восхитительный тип взрослого дурашества, когда с суровым лицом Логан помогает мальчишкам повесить правильно ведро над входом в комнату для девочек. Еще и объясняет шепотом, как можно еще вызвать кучу девчачьего визга при помощи подручных средств. Роуг он кажется самым серьезным и при этом самым безответственным взрослым, которого она когда-либо встречала.
Она любит, когда Логан "похищает" ее, как бы странно это ни звучало. Ведь... у него, наверное, и вправду какое-то звериное чутье. Потому что в дни, когда Роуг совсем тоскливо, Логан приходит к ней и говорит, чтобы она собиралась. Как он узнает об этом? О том, что именно сейчас ей лучше всего было бы справлять одиночество наедине с умиротворением, уютным молчанием и порывам встречного ветра. На "собиралась" дается не больше минуты - взять куртку, телефон и быстрым шагом последовать за ним в гараж, где стоит излюбленный Логаном чужой мотоцикл. На Логане кожанка, и Роуг невозможно приятно, что позаботились даже об этом. Но ей все равно кажется, что надо надеть еще перчатки, чтобы случайно не задеть кожу кожей. Не прислоняться к широкой спине так сильно, как хотелось бы, а лишь чтобы не слететь с мотоцикла во время поездки. И голову не класть Логану между лопаток, прижимаясь щекой к скрипучей и гладкой коже куртки.
Недалеко от частной школы Чарльза Ксавье есть маленькая заброшенная речная пристань, куда Роуг любит ездить больше всего. Там тихо и спокойно, и после шумного ветра в ушах она кажется оплотом всего мира. Деревянные доски, мостиком уходящие над водой, потрескались и давно заросли буйной зеленью, щедро политой солнечным светом. Ходить там опасно и даже немного страшно, но Роуг никогда не приезжает на пристань одна - с ней Логан, рядом с которым даже шаткий мостик кажется крепким и надежным.
Здесь как-то свили свой улей пчелы - в темных зеленых кронах деревьев, и одна из этих букашек укусила Роуг, случайно задевшую беспорядочный полет.
Роуг еще долго ревела после этого, хотя жалость к глупой пчеле, цапнувшей ее, прошла через несколько минут. И Логан, накинув на плечи Роуг куртку, спокойно слушал ее. Он не касался ее, хотя и движения его не казались намеренно бережливыми. Он словно даже не задумывался о том, как надо положить руки, чтобы не отойти вслед за пчелой. Просто как легли. Это одновременно успокаивало и не давало рыданиям утихнуть. Роуг никогда не позволяет себе такого, но в тот раз ее словно в огромную бездну отчаяния толкнул почти неощутимый колкий удар о крошечную жизнь.
Как выразился Логан, "прорвало".
Все быстро встало на свои места, и ездить на ту пристань они не перестали. Срываются каждый раз, когда Роуг чувствует, что даже стены этой потрясающей школы словно огораживают ее от людей и всего, что происходит в мире. Когда так особенно сильно не хватает простых прикосновений - просто кожа к коже. Взять за руку, прикоснуться к щеке, прижаться плечом или взъерошить коротко стриженные волосы. Или же... Нет. Роуг старается не думать об этом и просто позволяет увести себя прочь из коробки.
А там будет ветер, чужой мотоцикл, скрипучая теплая куртка под щекой и зеленый безмятежный мир, в котором все становится на свои места - стоит только издалека увидеть его.
А все остальное придет. Надо только подождать немного. По крайней мере, так сказал Логан, а ему очень сложно не доверять.


Для  Riel Rain, вследствие определенных событий - ВНЕ ОЧЕРЕДИ
Шесть дней недели/понедельник. СУЧКА, БЕСПОЩАДНО, УНИЖЕНИЕ ангст, боль, фрустрация
- Дави его! Дави!
Они орут, и несколько взволнованных яростных голосов звучат словно ревущая толпа. Их всегда пять – тех, кто наблюдает, как через клетку, но они окружают непроглядной стеной и смеются-смеются-кричат и забирают у понедельника то, что, по их мнению, принадлежит им. Они – смазанные голоса и ревущая боль в слепом сознании. И оглушающее унижение 144 часа беспрерывно. Только сменяются игроки, но пять остается пятью, а очередной мучитель не обладает большим милосердием.
Они шестью руками держатся за сердце, готовое разорваться от ужаса и непонимания. И тянут бесконечно жизнь из более слабого собрата.
Просто так получилось – Судьба сама все распределила, стоило людям придумать новые имена для жизненного цикла.
Никто не предполагал, что выйдет именно так.
- Дави! Дави! Сильнее, воскресенье! Наваляй этой падле хорошенько напоследок!
Крики звучат громче, и понедельник из последних сил отворачивается от подставленного к лицу ботинка, игнорируя плевок в макушку. Ботинок на мгновение мерцает и становится аккуратной блядской туфелькой с пышным цветком на носке, миниатюрной детской сандалькой нежного розового цвета – а затем снова принимает очертания тяжелого блестящего мартинса.
Нет.
Еще несколько минут. И следующие 24 часа будут его.
Понедельник жмурится, кусает красные тонкие губы, горькой подступающей рвотой чувствуя захлестывающий страх – на мгновение наверху становится тихо. Это очень плохо.
Понедельник судорожно ожидает последствий своей строптивости, отсчитывая секунды до конца пытки. Семь. Шесть. Пять. Молчание кажется издевательским, напряженным настолько, что впору хочется зареветь и окончательно опуститься, моля прекратить это. Четыре.
Кто-то усмехается негромко. И понедельник не выдерживает и срывается острым болезненным воплем, когда удар железным носком приходится прямо под подбородок. Он хватается за ушибленное место и крепко жмурится, сжимаясь в комок. Боль шумит в голове, пульсирует, пока понедельник негромко скулит и темные, растерявшие злорадство тени не растворяются в пустых невидимых углах, страшась мести за содеянное.
Их время закончилось несколько секунд назад, и обретший на эти 24 часа власть понедельник может сотворить с ними все, что ему ввздумается, но он, еле поднявшись и держась за звенящую голову, лишь обреченно крутится на месте и орет в пустоту:
- Где вы?! Куда вы все сбежали, суки?!
Всеобъемлющее и бесконечное пространство отвечает ему гробовым молчанием.
Понедельник жмурится болезненно и хватается за растраханный мокрый зад, шипит, когда пытается сделать шаг.
И раз уж тут никого больше нет… Перед внутренним оком понедельника появляется темный и сонный мир Земли, готовый к новому дню, и этот день злорадно и жалко скалится, глядя перед собой в пустоту.
Сегодня он оторвется на людях быстро, но с размахом, чтобы успеть пораньше спрятаться перед тем, как за ним снова придут эти твари, всей толпой, бля. Но и так, чтобы этот день всем запомнился очень надолго.
Понедельник тихо хмыкает, когда вспоминает про насилие, учиненное вторником. Ну, по порядку, так по порядку. И следовательно, стоит начать с офисных работников, которых невыспавшееся начальство хорошенько сегодня отымеет.
А потом и кстати придутся воспоминания о побоях среды.
Законы выживания, не иначе.


Для  Ryuu Kazuki,
"Фрэйя\валькирия, мужики, жопа, снег"
У Фрейи красивые глаза.
Фрейя вообще числится среди первых богинь Асгарда, но ее красота зачастую может показаться приторной и почти искусственной – особенно среди золота и роскоши владений Одина, где естественной красоты и без того мало.
Но вот ее глаза очаровывают. Она сама в застывшем торжестве и пороке кажется ледяной скульптурой, маской из снега. И в прорезях оформленной глыбы пристально глядят живые и искренние глаза. Которые не скрывают коварной и мстительной натуры, насмешки, боли и понимания. Конечно, до Локи ей далеко, но даже благородным асам иногда хочется делать уступки перед собственным благородством. И Фрейя не прячется и не стесняется собственной злости и раздражения, как и милосердия и сострадания. И чувства свои выражает невозможно искренне, с огоньком.
И если ее что-то впечатлит, это не будет тайной.
Тайной останется только то, что иногда богиня, способная по силе противостоять многим асам, а красотой – многим асиньям, слабеет сердцем и душой перед прелестными валькириями, предводительницей коих и является.
Мужские волосатые задницы и пьяный разгульный бас сейчас у нее не в почете.
Но полные бедра и жесткие аккуратные руки, привыкшие держать копье, а не прялку, вызывают в сердце Фрейи такую жадную и неудовлетворенную тоску, что иногда приходится прибегать к неуставным отношениям.
Хотя… если о слабости Фрейи судачат даже при владениях Одина, то никакая не тайна это. Это то, что обсуждают за глаза.
Фрейя вздыхает шумно и смотрит на девочку, спящую рядом с ней. У девочки еще мягкие ладони, и черты лица хранят остатки нежности. Взгляд у нее был неуверенный и нетвердый, зато кулаком она уже работает уверенно и от души. Такой прилетит - можно сразу к Хель провалиться, будь неладно это отродье Локи.
Фрейя морщится, придвигается ближе и кладет руку на ладную грудь, несильно сжимая. Глаза автоматически закрываются, и дышит Фрейя трепетно, как какой-то мужик, которому спустя долгие годы воздержания наконец прилетело счастье. Она помнит о своем Хильдисвини, не забывает и о брате, но воистину, такие чувства удается ей познать только оказавшись в объятиях прелестной девы, которой легко дарить ласку, и копье не тяжелит.
Фрейя гладит красивые ключицы, лебединую шею и поцелуем касается белого плеча. Она смотрит пристально на ленивые движения девочки, тонущей в сонной неге; глядит, как открываются светлые глаза, и тихий выдох срывается с зацелованных губ.
Красивая девочка.
У Фрейи в покоях много побывало таких, и эта ничем особенным не выделяется. И вряд ли запомнится вообще, затонув среди масок и сверкающих щитов. Только Гондукк и Скёгуль, возможно, никогда не утомят ее, единожды и навсегда покорив своим напором. Но, тем не менее, из раза в раз Фрейя продолжает томится в спокойном и необязательном объятии, находя это удовольствие наивысшим.
Фрейя улыбается девочке, моргающей сонно, и тянет на себя, когда та приподнимается на локтях.
- Иди ко мне, милая, - говорит она и улыбается, почти целуя приоткрытый прелестный рот, - мы еще с тобой не закончили.
И за Фрейей покорно следуют, закрыв красноватые глаза и безразлично улыбаясь в ответ.
В этом мире, наверное, ничто не изменится. И открытость Фрейи, ее сострадание и гнев. Ее полутайна и тяга ко всем. Ее любовь к валькириям и желание переступить через собственные прихоти хоть раз, не затащив новенькую погибшую дочь конунга к себе в постель. Из тех, кто не сопротивляется, конечно.
Да, желание останется, а вот его реализация…
Случится когда-то – с рагнарёком, например. Когда ни валькирий, ни Фрейи уже попросту не будет.
И в этом состоит главная жопа.