[kritik-sama]

Писалось оно на кинк-фест, да, видно, заглох он окончательно.
Поэтому переношу сюда)

Тор/Локи. Локи при помощи магии каждую ночь надевает на Тора ошейник и заставляет исполнять все свои желания

Локи знал много. Прежде чем ребенком он уверенно схватился за эфес деревянного игрушечного меча, зоркий любопытный взгляд зацепился за вязи рун на книгах, которые Фригг иногда оставляла в комнате, от забот с детьми забывая о своих делах. Магия словно с самого детства покорила Локи, зачаровав его простейшей своей из форм – магией слов; она постепенно пропитывала речь младшего сына Одина, она украдкой затерялась в его ухмылке, разрастаясь с каждым годом до неотразимости, путаясь в элегантных жестах и мягкой кошачьей поступи. Магией была улыбка Локи, вежливая и такая понимающая.
Локи будто соткали из хрупких нитей колдовства и обмана.
В детстве он еще не осознавал, какую силу может иметь одно слово, даже простое, но оброненное не в то время, не в том месте, поэтому усиленно учил руны, строил заклинания и постепенно утопал в этом непередаваемом искусстве иллюзий. Локи чах в пыли библиотеки и замирал от таинства слов, чтобы потом, тихонько прокравшись к брату, шепотом пересказывать прочитанное. Когда Тор смотрел так удивленно, словно вот-вот спросит: «Правда, можно так сделать?», Локи ощущал странное, насмешливое и теплое превосходство над братом, который до самого сна не выпускал меча из рук и все порывался огрести каких-нибудь приключений на свою дурную голову.
А потом они начали говорить о птицах.
Локи рассказывал о том, как можно привораживать птах, если знаешь, конечно, специальное заклинание. Они с Тором редко выбирались в сад, но подолгу там оставались, с восторгом глядя на то, как юркие летуньи лишь волей Локи поднимались в воздух, взмывали высоко-высоко и летали много без устали, сдерживаемые магией юного бога. Нужно было лишь долго смотреть на птицу, повторяя про себя наговор, и та постепенно отдавалась чужой воле. Маленькая пташка, часто ярко-желтого окраса, пока Локи не интересовался ею, тихо щебеча, пыталась клювом порвать материальный признак колдовства – тоненький, похожий на прутик из проволоки, обруч на пернатой грудке.
Тор никому не сознается, но тогда он сильнее всех восхищался магией, творимой братом. До тех пор, пока в молодом горячем уме чаще не стала пробегать мысль о превосходстве меча над словом.
Но птицы…
Небольшие пташки, нелепо трепыхавшие крыльями, забылись под мощными взмахами крыльев сокола или палящим жаром фениксов. Все те же слова клубились в мареве сильнее разгоравшейся силы. Всякий зверь подчинялся пронзительной, околдовывающей зелени магии, каждый – рвался на свободу, готовый даже истязать свою шкуру, но только бы вырваться на волю.
Магия Локи становилась все безжалостнее, она вилась рядом с богом обмана, в словно намеренно подобранных темных одеждах, на которых густой золотистый отражался на темно-зеленом и затухал в черном цвете.
Золотистый цвет так напоминал Тору о маленьких, желтых птичках, которые были первой жертвой неумелой магии Локи.
Он напоминал Тору о нелепых карабканиях, возне руками по теплым шкурам и ярких отблесках в жарко натопленной комнате. Как он пытался снять с себя узкий ошейник и не задохнуться в обжигающем возбуждении, не утонуть в тихой заводи спокойных зеленых глаз, в которых плясали под дикую музыку ётуны и черти.
Тор помнил, что творилось в колдовских покоях, помнил этот бешеный ритм ласки и чужую грубость, от которой перехватывало дыхание. Помнил, как хотелось кончить от того, что заставляли делать унизительные вещи. Тор знал, кто мог такое устроить. Но он не был уверен в своих догадках, потому что каждое утро, после абсолютно непотребной ночи, громовержец просыпался в своих покоях, в одежде, без единого синяка и царапины. И без ошейника.
Может, Тору все это лишь снилось? Ненормальная страсть выливалась в сны, из-за которых бы ётуны растаяли от стыда. И каждый взгляд брата, каждая улыбка, словно ничего не происходило, - лишь та жизнь, из которой он вырвался благодаря своим чувствам.
Локи был хитрым лисом, плутом с неслышной поступью и змеиными изворотами. Но зачем этому обольстителю, перед которым готово раскрыться немало дам, несмотря на дурную репутацию, так зло шутить над Тором?
Ведь все, все от начала до самого конца – одна сплошная, жестокая насмешка, воспоминания о которой немедленным томлением отзывались в паху.
Тор обычно просыпался среди ночи, вся сонливость мигом пропадала. В его сознании пел бархатный голос, как змеиный шепот, отражавшийся от стен. Мягкий наговор кружил голову, и стены сливались с потолком и полом, и Тор не мог понять, падает он или все еще стоит на ногах; а голос звал-звал-звал ласковым шепотом, обещал что-то и тянул нитки точно из сердца Тора, заставляя бога подчиняться. Шаги его были нетвердыми, он опирался о холодные стены коридоров, и то дикое головокружение, плавный, тихий голос в голове не позволяли сосредоточиться на дороге, по которой его сами вели его ноги.
Дверь заветной комнаты всегда была приоткрыта, но попасть в нее было одной сплошной проблемой. Координация ни к черту, до этого скользящий шепот становился судорожнее, четче, он звал, молил, просил, звучал властно, и Тор еле забирался в просторную комнату, в которой золото огня играло в шелковых кистях балдахина и гасло в черной шкуре перед камином.
Бог грома помнил, что стоило только пересечь порог, и голос стихал. Мир возвращался в прежнее состояние. Потолок и стены постепенно разделялись, обретали свои границы. А напротив дверей стоял Локи, который тихо улыбался и осторожным жестом приглашал пройти внутрь. Локи и в своих покоях носил плащ, темный, тяжелый. Но в такие вечера под плащом обычно ничего не было.
Тор знал, чем закончится вечер. Знал, что стоило ему ступить на мягкую толстую шкуру, как ему жестким тоном приказывали раздеться. И, право слово, он так и не смог понять, что быстрее: сила приказа или собственное желание?
Локи, жестокий и распущенный, купался в сомнениях брата. Он заранее придвигал кресло, чтобы потом всласть налюбоваться сильным телом, низко склоненной головой – Локи ведь понимал, чувствовал стыд старшего брата. Тор не мог по-другому для себя трактовать тот пристальный, сытый взгляд, хитрую, снисходительную улыбку и извечную фразу:
- Не надо смущаться, брат. Я прекрасно знаю, что ты наслаждаешься воспоминаниями об этих ночах…
Смущение Тора взрывалось яростью, когда голос брата глумливо произносил: «На колени» – и словно все миры Иггдрасиль обрушивались на напряженные плечи Тора, заставляя рухнуть на колени. Как и последующая насмешливость: «Целуй меня», - когда Локи, откидывая длинную полу плаща, протягивал правую ногу вперед так, что Тор губами мог ласкать ступню, облизывать пальцы, языком вести к искре, чувствуя исходящий от бледной кожи терпкий запах масел и благовоний для купален. Локи чуть вздрагивал, когда Тор касался губами коленей, а безумная магия начинала вспыхивать пламенем в камине, дрожать стеклами закрытых окон и блестеть в темных, лукавых глазах Локи.
Этот взгляд не мог принадлежать Локи, хитрый, смеющийся. «Я все о тебе знаю», - словно говорил он. И Тор думал о том, какими теплыми кажутся глаза брата там, вне этих видений и безумных фантазий, или в памяти о далеком детстве, когда Тор обещал преклонить перед братом колени, если тот взойдет на престол; а Локи – оставаться всегда подле, невидимой тенью, спасением и утешением.
Тор стоял на коленях перед своим братом, и бог обмана не скрывал своего триумфа, наслаждения своей властью. Локи шире раздвигал ноги, подставляя бедра под поцелуи Тора; он любил, когда сильный, такой славный старший бог оставался с завязанными руками, увлекаясь поцелуями, забывался, лаская. И удивленно смаргивал, когда Локи за плечи тянул его к своим губам.
Тор жестоко целовал брата, кусал бесстыжий рот, стонал от собственных ощущений, выплескивая весь напор ярости и негодования через беспощадные ласки. Локи подчинялся грубым касаниям, на мгновение давая ощутить, насколько старший брат физически превосходил младшего. Само воплощение обмана позволяло навалиться сверху, притереться бедрами между стройных ног, а потом Локи скидывал задыхающегося Тора с себя на шкуру. На кресле оставался лежать измятый плащ.
Самое унизительное и неприятное из всех ощущений – прикосновение сзади и бесцеремонное проникновение пальцев. Локи тремя пальцами трахал Тора, растягивал раскрасневшуюся дырку и давил внутри на стенки, отчего Тор закатывал глаза, теряясь в обжигающем удовольствии. Локи играл с огнем, заставлял его разрастаться пожаром и в самый последний момент не подпускал пороху.
Когда давящее чувство внутри исчезало, на его смену приходило другое – член Тора погружался в узкую, душную тесноту. Из жара бросало в холод. Локи сидел на мощных бедрах, умудряясь держать на дрожащих губах насмешливую улыбку. И… Тор знал, кто мог устроить такие вечера, но что он смел сказать в обвинение, если последующие полтора часа принимал самое что ни на есть активнейшее участие? Грубо трахал, переворачивая на спину, на живот. Сходил с ума, задыхался, слыша, как заходится под ним стонами и криком Локи. И замечал мельком довольный взгляд, сытую усмешку, которая тут же искривлялась, рот приоткрывался, издавая стоны – и Тор с рыком кидался кусать, целовать искусанные, исцелованные губы, не замечая, что его руки уже ничто не сдерживает…
А утро вновь наступало в свежести и тишине, в которых нет-нет, да мелькнет чья-то тонкая тень.